Форум
Несмотря на то, что в политическом отношении Россия не слишком напоминает развитые страны, экономически она кажется более приспособленной для «встраивания» в современный мир. Конечно, существующая модель несовершенна, но в то же время сторонники тезиса о «современности» России акцентируют внимание на ее хозяйственных достижениях и убеждены, что ее дальнейшее естественное развитие обеспечит в конечном итоге политическую и идеологическую модернизацию общества. Я убежден, что этого не случится.
Когда современные исследователи говорят о «ресурсном хозяйстве», они имеют в виду то гипертрофированное значение, которым в ряде стран обладает добыча полезных ископаемых. Стоит отметить, что само по себе ресурсное хозяйство — достаточно недавний феномен. В прежние столетия в мире не было стран, которые критически бы зависели в своем развитии от природных богатств, не подвергавшихся существенной обработке (колониям эти ресурсы не приносили благоденствия — скорее наоборот). Да и внешняя торговля вплоть о середины XIX века не определяла облик большинства экономик. Только сочетание формального политического равноправия всех стран, признанного после деколонизации, их растущего экономического неравенства и стремительного удешевления услуг транспорта сделало возможным появление сырьевых экономик в их нынешнем виде. Вплоть до середины 1960-х мир не видел таких государств, как Венесуэла, у которой нефть обеспечивает 98,6% экспорта, а стоимость ее поставок за рубеж равняется 10,5% ВВП; Ямайка, где такую же роль играют бокситы (65% экспорта, составляющие 8,4% ВВП), или Намибия с алмазами и золотом (49% экспорта, 7,6% ВВП).
Обращаясь теперь к России, можно заметить несколько принципиальных отличий, которые делают российское ресурсное хозяйство уникальным.
Сырьевая специализация России стала складываться очень давно. Так, со времен покорения Сибири пушнина на несколько веков стала важнейшим компонентом российского экспорта. В XVI веке на нее приходится до половины поставок российских товаров за рубеж, в конце XVII века — около трети, остальными экспортными товарами были лен, воск, мед и зерно. К началу XX века, когда возникал рынок нефти и Россия стала крупнейшим ее добытчиком, поставки отечественной продукции за рубеж на 95% состояли из товаров, которые сегодня мы бы отнесли к ресурсным — зерна, муки, масла, скота, леса, нефти, руды, каменного угля, металлов и т.п.
Само по себе масштабное использование природных богатств завоеванных территорий было привычным европейцам. Однако российский случай отличается по ряду параметров. Во-первых, продукция, поставлявшаяся из европейских колоний в метрополии, практически никогда не выступала значимым предметом реэкспорта. Во-вторых, специфическое расположение страны порождало особое понимание ее роли. Поскольку «сырьевая» колония являлась составной частью государства, поставщиком ресурсов считались не отдельные территории, а страна в целом. Москва выступала в этой торговле не посредником, а основным субъектом — так Россия начала восприниматься именно как ресурсная экономика. В-третьих, сырьевая специализация стала накладывать отпечаток на пространственное и политическое развитие страны. По мере того как наиболее значимым сырьем становись металлы, уголь и лес, требовавшие промышленной разработки в большей степени, чем добыча зверя или поиск золота, освоение территорий стало принимать все более жесткий характер. Колониальные зауральские земли стали заселять не столько теми, кто желал большей свободы, а ссыльными и каторжанами. Процесс достиг своего максимума к середине XX века, когда число заключенных и ссыльных в Сибири, на Крайнем Севера и Дальнем Востоке приблизилось к 3 млн человек, или пятой части населения этих краев. При этом практически все они работали на производствах, так или иначе связанных с добычей сырья.
Важнейшим изменением, произошедшим за последние 300 лет, стало полное преодоление каких-то «комплексов», связанных с такой ролью страны. Во времена Петра 1 казалось, что великая страна не может быть поставщиком пеньки и леса — отсюда в значительной мере и происходит идея первой петровской модернизации. В то же время в XIX веке отношение к России как к европейской житнице и источнику зерна, льна и леса считалось нормальным, а в последние годы стало не только прилично, но и престижно рассуждать о ней как об «энергетической сверхдержаве», порой даже отмечая, что весь совокупный Запад выглядит «технологическим придатком» нашей страны.
По показателям обеспеченности основными видами ресурсов Россия с учетом численности населения в разы, а в ряде случаев даже в десятки раз превосходит среднемировые значения. Поэтому запасы сырья кажутся безграничными, а любые стратегии развития, основанные не на их использовании, а на ускоренной индустриализации, представляются не слишком рациональными. Кроме того, нельзя не признать, что эксплуатация природных богатств в российских условиях является одним из наименее затратных видов деятельности и таким образом открывает потенциально самый простой путь к повышению благосостояния народа и обогащения страны. В результате доля сырьевых и сельскохозяйственных товаров в российском/советском экспорте на протяжении последних 200 лет была чрезвычайно высока, но при этом устойчивой тенденцией был рост собственно сырьевого компонента, постепенно вытеснявшего аграрный.
Следует подчеркнуть, что многовековое превращение России в сырьевую экономику происходило параллельно с развитием отечественной государственности и обусловливало ее специфику, по крайней мере, в двух аспектах. С одной стороны, сырьевая экономика идеально сочетается с патерналистским характером власти, так как позволяет извлекать значительные доходы силами непропорционально малой доли населения. Сегодня, по официальным данным Росстата, в нефтегазовой отрасли, которая обеспечивает 53,5% экспорта страны и не менее 45% доходов федерального бюджета, занято всего 1,1% трудоспособного населения. С другой стороны, ресурсная экономика прекрасно подпитывает такой критически важный для российского национального сознания элемент, как идею пространственной экспансии. Когда люди привыкают к тому, что на экономические проблемы существует только один ответ — расширение пространства, то, во-первых, усиливается приверженность к контролю над новыми территориями и усугубляется ностальгия по территориям, утерянным ранее, а, во-вторых, возникает пренебрежительное отношение к экономической, да и политической, эффективности. Поэтому верить часто слышащимся риторическим заявлениям о необходимости «слезть с сырьевой иглы» совершенно бессмысленно.
Сырьевое хозяйство, авторитарная власть и зацикленность на территориальной экспансии — взаимосвязанные факторы. Каждый элемент данной триады обуславливает приверженность двум другим.
Между тем, нужно обратиться еще к одной черте российской экономики, которая непосредственно обусловлена «ловушкой» ресурсного мышления — исключительной неэффективности отечественного народного хозяйства.
В русском языке нет терминов, которые разделяют значение слова «эффективность» на подчеркивающее сам факт успешного решения некоей задачи и на указывающее на минимальные издержки, с которыми оно было достигнуто. Мне кажется, это говорит о том, что в российском сознании исполнение того или иного проекта самоценно, затраты вторичны, последствия реализации несущественны. Именно в пренебрежении к чисто экономической стороне эффективности и проявляется несовременность России и как государства, и как общества.
На протяжении многих веков Россия демонстрировала, что она может, столкнувшись с драматичными вызовами, стремительно найти на них ответ, сконцентрировав все силы, выдержать те или иные испытания, мобилизовав материальные и интеллектуальные возможности, решить уникальные по сложности задачи. Эта ее особенность, которой власти постоянно злоупотребляли, неоднократно спасала страну, порой даже выводя ее на передовые позиции в глобальной политике, но так и не помогла занять место в числе лидирующих экономик. Причины этому довольно очевидны.
Первая из них прямо сводится к ресурсному элементу в народном хозяйстве. Люди были самым доступным ресурсом на протяжении всей истории и использовались как материал, принадлежащий государству. По мере экономического развития повсюду в мире человеческий капитал ценился все дороже — но только не в России. И если таким было отношение к людям, то отношение к материальным ресурсам было еще более пренебрежительным. В условиях, когда они казались бесконечными, не существовало никаких причин экономить. В результате к началу 1970-х годов народное хозяйство СССР было самым энергоемким в мире. Огромные производственные издержки, с которыми система даже не пыталась бороться, в большей степени ограничивали личное потребление, чем расходы государства на административные или военные нужды. Недопотребление обуславливало пренебрежение к качеству, что опять-таки предполагало возможность производства чего угодно с какими угодно издержками.
Модель «народного хозяйства» — в отличие от традиционной рыночной экономики — допускает возможность переброски любого количества любых ресурсов на любой «участок фронта», но не обладает встроенным механизмом, который подталкивал бы к ограничению издержек. В свою очередь, отсутствие такого механизма делает бессмысленными технологические новации. Поэтому не будет преувеличением сказать, что именно ресурсный характер российского народного хозяйства приводил и приводит к невосприимчивости страны к инновациям. Трата средств стала своего рода навязчивой национальной идеей: предполагается, что в ней отражается растущая мощь и возможности государства. Характерно, что такой подход полностью воспроизвелся и в начале нового столетия — сегодня все планы и ориентиры, о которых говорят власти, определяются в чисто финансовых показателях. Масштабы средств, которые правительство намеревается выделить на решение тех или иных проблем, неосознанно представляются намного более важными, чем само достижение поставленных целей.
На взгляд автора, фундаментальной чертой сложившейся в России системы является четкое разделение всего народного хозяйства на «рыночный» и «нерыночный» сегменты. Единственным адекватным объектом для сравнения можно назвать экономику Римской империи времен ее рассвета, в которой также на поверхности наблюдались сугубо рыночные черты: процветала торговля, массово производились ссудно-кредитные операции, денежное хозяйство было развито, как ни в одной стране тогдашнего мира. При этом оружие и военное снаряжение изготавливались непосредственно на «государственных предприятиях», правительство жило само и поддерживало низкообеспеченных граждан за счет ренты, собиравшейся с провинций, гигантские средства поступали от военной добычи, огромная часть населения империи, включая и самых богатых людей, жило за счет натурального хозяйства. «Рыночный» и «нерыночный» сектора римского хозяйства практически не пересекались. Нечто крайне похожее мы наблюдаем сегодня и в России. Правительство собирает основной доход в виде ренты и в значительной части направляет его на решение двух задач: с одной стороны, на обеспечение минимального уровня жизни «плебса», с другой — на удовлетворение собственных потребностей за счет ему же принадлежащих структур. В то же время в стране существует и вполне рыночный сектор, где преобладает частное хозяйство и который, судя по отношению к нему властей, носит скорее вспомогательный характер. Этот сектор уверенно сокращается в масштабах (если в середине 90-х на него приходилось 75 % ВВП, то сейчас не более 30%) и почти беззащитен перед волей государства. Но при этом он исполняет важную роль, обеспечивая значительное число населения рабочими местами и канализируя креативную энергию граждан.
Собственно, именно эту систему и возможно назвать «рыночной не-экономикой»: странным симбиозом государственного/административного и частного/рыночного хозяйств, в котором за сугубо экономическими внешними проявлениями скрывается огромный нерыночный сектор, подчиняющийся совершенно иным принципам регулирования.
При этом государственный и нерыночный сектор тесно связаны между собой — и механизм их связанности определяет самую характерную черту российской экономической модели, которая выступает основным элементом построенной в России системы.
Россия всегда была обществом, в котором коррупция считалась если не нормой, то явлением ни в коей мере не экстраординарным. Ее все чаще называют законченной клептократией — государством, где коррупция стала принципом жизни. Д. Медведев говорил о потере 1 трл руб. только при госзакупках, что составило в то время около 12% всех выделенных денег, средний размер взятки, по данным МВД, в 2016 году вырос на 75% до 328 тыс. руб., а оценки общего коррупционного дохода достигают порой 25-48% от официальных значений отечественного ВВП.
Когда говорят, что страна коррумпирована, предполагается, что в ней распространена практика дачи взяток и выборочного (не)соблюдения законов и правил в обмен на материальное вознаграждение. Как правило, исследователи различают два вида коррупции — «бытовую» и «верхушечную». Однако в обоих случаях речи идет о нарушении законов, за которое и полагается коррупционный доход. Специфика России отличается, на взгляд автора, невозможностью применения подобной классификации. В нашей стране следует различать взяточничество и коррупцию, которые представляют собой разные феномены. Взяточничество, распространенное на всех этажах бюрократической иерархии, обеспечивает чиновников доходами за оформление документов, выдачу разрешений и лицензий и т.п. К этой же категории относятся все «платные услуги», предоставляемые частным лицам. Во всех этих случаях речь может идти как о нарушении закона, так и об ускоренном совершении того или иного бюрократического действия. Коррупция же, связанная с действиями высших чиновников вплоть до руководителей государства, обеспечивает относительно легальное присвоение финансовых средств, в основном через бюджет или финансовые потоки госкорпораций. Чиновник может организовывать коммерческие предприятия в сфере, которую контролирует, регистрировать их на родственников и открывать перед ними возможности заработка. Речь идет о том, что основная часть коррупционных по сути схем настолько идеально встроена в существующую юридическую систему, что является полностью легальной.
Коррупция (здесь и далее мы не будем возвращаться к взяточничеству) присуща российскому обществу по двум причинам — экономической и политической. Экономическая причина определяется отмеченным выше двухсекторным характером российской экономики. Ни внутри чисто государственной экономики, ни внутри вполне рыночной масштабная коррупция невозможна. Она останется исключением, так как будет противоречить либо интересам диктатора, либо общества, и поэтому искореняться. Однако разделенность российского народного хозяйства на две части является для нее идеальной питательной средой. Коррупция в этой ситуации равно необходима как правящей элите (для создания механизма присвоения бюджетных средств), так и значительной части крупных предпринимателей (как инструмент получения государственных заказов и поддержки своего бизнеса).
Политическая причина коррупции состоит в том, что руководители страны уничтожили реальною демократию и подотчетность власти, став де-факто собственниками большой части общественного достояния — но так и не смогли это формализировать. По сути российская элита — это некий аналог саудовского королевского дома, однако ее представители не могут легализовать те богатства, которые получены от природной ренты и бюджетных доходов. И это имеет катастрофические последствия для экономики, так как для того, чтобы положить в карман или оставить на счету подконтрольной фирмы миллиард рублей, приходится включать в бюджет бессмысленные инвестиции в десятки миллиардов.
Коррупция представляет собой реальную проблему, поскольку в ней не заложены никакие ограничители, а двухсекторная экономическая модель предполагает, что для реализации определенной задачи какие-то деньги должны быть потрачены по назначению. Постоянное стремление чиновников заработать больше порождает устойчивый рост издержек у исполнителей государственного заказа, на определенном этапе «выталкивающий» существующие расценки за пределы нормальности.
Почему в нынешних условиях коррупция приняла в России масштабы, которые не имеют аналогов в ее предыдущей истории? Причина, на взгляд автора, состоит в глобализации, которая ознаменовала конец XX — начало XXI столетия. Коррупция того масштаба, который мы наблюдаем сегодня в России (Украине, Казахстане, Бразилии, многих африканских странах) возможна только тогда, когда значительную часть неправедно обретенного можно вывести из собственной страны, легализовать в развитом мире и при этом гарантировать возможность оперативного отъезда самого коррупционера при неблагоприятном стечении обстоятельств.
Коррупция на протяжении последних 200 лет развивалась во многих странах и обществах, но эффективно бороться с ней удавалось только в экономически и политически современных державах. Этот факт имеет довольно простое объяснение: скопив значительные средства в богатой и успешной стране, коррупционер практически никогда не будет аккумулировать их в бедной и непредсказуемой. Поэтому, например, в Соединенных Штатах можно было бороться с коррупцией, не опасаясь, что деньги коррупционеров, да и сами они, утекут из страны. А вот в «развивающемся» мире переезд в более успешную и приспособленную для жизни страну, с точки зрения коррупционера, выглядит наиболее благоприятным сценарием. Поэтому, начиная с 1970-х годов, исследователи фиксируют стремительный рост утечки капитала с глобальной периферии в «центр». О каком бы «вставании с колен» ни рассуждали правители соответствующих стран, страны эти становятся жертвами «третьего колониализма» — талантливо выстроенной системы эксплуатации «первым» миром «третьего», причем организованного с полного согласия последнего. Этот фактор делает политические элиты многих государств сообщниками временщиков, тем самым давая им дополнительные стимулы для своей коррупционной активности.
Следует признать, что сформировавшееся в России народное хозяйство является комплексным и внутренне непротиворечивым. В нем соблюден баланс интересов между элементами системы, а сами интересы рационально сформулированы и определены. В отличие от советской системы, где правящий бюрократический класс не обладал ни формальной собственностью внутри страны, ни накоплениями за ее пределами, в современных условиях у политической элиты все это есть — и, значит, ей есть за что бороться. Она сделала все, чтобы не быть устраненной демократическим путем, и создала хозяйственную систему, целиком ориентированную на собственные нужды. Однако эта практически совершенная система уже сегодня сталкивается с очевидной проблемой: ее несовременность угрожает полной потерей конкурентоспособности в глобальном мире, технологическим провалом, социальной неудовлетворенностью и геополитическими поражениями. «Осовременить» же ее оказывается невозможно без разрушения фундаментальных основ.
Когда современные исследователи говорят о «ресурсном хозяйстве», они имеют в виду то гипертрофированное значение, которым в ряде стран обладает добыча полезных ископаемых. Стоит отметить, что само по себе ресурсное хозяйство — достаточно недавний феномен. В прежние столетия в мире не было стран, которые критически бы зависели в своем развитии от природных богатств, не подвергавшихся существенной обработке (колониям эти ресурсы не приносили благоденствия — скорее наоборот). Да и внешняя торговля вплоть о середины XIX века не определяла облик большинства экономик. Только сочетание формального политического равноправия всех стран, признанного после деколонизации, их растущего экономического неравенства и стремительного удешевления услуг транспорта сделало возможным появление сырьевых экономик в их нынешнем виде. Вплоть до середины 1960-х мир не видел таких государств, как Венесуэла, у которой нефть обеспечивает 98,6% экспорта, а стоимость ее поставок за рубеж равняется 10,5% ВВП; Ямайка, где такую же роль играют бокситы (65% экспорта, составляющие 8,4% ВВП), или Намибия с алмазами и золотом (49% экспорта, 7,6% ВВП).
Обращаясь теперь к России, можно заметить несколько принципиальных отличий, которые делают российское ресурсное хозяйство уникальным.
Сырьевая специализация России стала складываться очень давно. Так, со времен покорения Сибири пушнина на несколько веков стала важнейшим компонентом российского экспорта. В XVI веке на нее приходится до половины поставок российских товаров за рубеж, в конце XVII века — около трети, остальными экспортными товарами были лен, воск, мед и зерно. К началу XX века, когда возникал рынок нефти и Россия стала крупнейшим ее добытчиком, поставки отечественной продукции за рубеж на 95% состояли из товаров, которые сегодня мы бы отнесли к ресурсным — зерна, муки, масла, скота, леса, нефти, руды, каменного угля, металлов и т.п.
Само по себе масштабное использование природных богатств завоеванных территорий было привычным европейцам. Однако российский случай отличается по ряду параметров. Во-первых, продукция, поставлявшаяся из европейских колоний в метрополии, практически никогда не выступала значимым предметом реэкспорта. Во-вторых, специфическое расположение страны порождало особое понимание ее роли. Поскольку «сырьевая» колония являлась составной частью государства, поставщиком ресурсов считались не отдельные территории, а страна в целом. Москва выступала в этой торговле не посредником, а основным субъектом — так Россия начала восприниматься именно как ресурсная экономика. В-третьих, сырьевая специализация стала накладывать отпечаток на пространственное и политическое развитие страны. По мере того как наиболее значимым сырьем становись металлы, уголь и лес, требовавшие промышленной разработки в большей степени, чем добыча зверя или поиск золота, освоение территорий стало принимать все более жесткий характер. Колониальные зауральские земли стали заселять не столько теми, кто желал большей свободы, а ссыльными и каторжанами. Процесс достиг своего максимума к середине XX века, когда число заключенных и ссыльных в Сибири, на Крайнем Севера и Дальнем Востоке приблизилось к 3 млн человек, или пятой части населения этих краев. При этом практически все они работали на производствах, так или иначе связанных с добычей сырья.
Важнейшим изменением, произошедшим за последние 300 лет, стало полное преодоление каких-то «комплексов», связанных с такой ролью страны. Во времена Петра 1 казалось, что великая страна не может быть поставщиком пеньки и леса — отсюда в значительной мере и происходит идея первой петровской модернизации. В то же время в XIX веке отношение к России как к европейской житнице и источнику зерна, льна и леса считалось нормальным, а в последние годы стало не только прилично, но и престижно рассуждать о ней как об «энергетической сверхдержаве», порой даже отмечая, что весь совокупный Запад выглядит «технологическим придатком» нашей страны.
По показателям обеспеченности основными видами ресурсов Россия с учетом численности населения в разы, а в ряде случаев даже в десятки раз превосходит среднемировые значения. Поэтому запасы сырья кажутся безграничными, а любые стратегии развития, основанные не на их использовании, а на ускоренной индустриализации, представляются не слишком рациональными. Кроме того, нельзя не признать, что эксплуатация природных богатств в российских условиях является одним из наименее затратных видов деятельности и таким образом открывает потенциально самый простой путь к повышению благосостояния народа и обогащения страны. В результате доля сырьевых и сельскохозяйственных товаров в российском/советском экспорте на протяжении последних 200 лет была чрезвычайно высока, но при этом устойчивой тенденцией был рост собственно сырьевого компонента, постепенно вытеснявшего аграрный.
Следует подчеркнуть, что многовековое превращение России в сырьевую экономику происходило параллельно с развитием отечественной государственности и обусловливало ее специфику, по крайней мере, в двух аспектах. С одной стороны, сырьевая экономика идеально сочетается с патерналистским характером власти, так как позволяет извлекать значительные доходы силами непропорционально малой доли населения. Сегодня, по официальным данным Росстата, в нефтегазовой отрасли, которая обеспечивает 53,5% экспорта страны и не менее 45% доходов федерального бюджета, занято всего 1,1% трудоспособного населения. С другой стороны, ресурсная экономика прекрасно подпитывает такой критически важный для российского национального сознания элемент, как идею пространственной экспансии. Когда люди привыкают к тому, что на экономические проблемы существует только один ответ — расширение пространства, то, во-первых, усиливается приверженность к контролю над новыми территориями и усугубляется ностальгия по территориям, утерянным ранее, а, во-вторых, возникает пренебрежительное отношение к экономической, да и политической, эффективности. Поэтому верить часто слышащимся риторическим заявлениям о необходимости «слезть с сырьевой иглы» совершенно бессмысленно.
Сырьевое хозяйство, авторитарная власть и зацикленность на территориальной экспансии — взаимосвязанные факторы. Каждый элемент данной триады обуславливает приверженность двум другим.
Между тем, нужно обратиться еще к одной черте российской экономики, которая непосредственно обусловлена «ловушкой» ресурсного мышления — исключительной неэффективности отечественного народного хозяйства.
В русском языке нет терминов, которые разделяют значение слова «эффективность» на подчеркивающее сам факт успешного решения некоей задачи и на указывающее на минимальные издержки, с которыми оно было достигнуто. Мне кажется, это говорит о том, что в российском сознании исполнение того или иного проекта самоценно, затраты вторичны, последствия реализации несущественны. Именно в пренебрежении к чисто экономической стороне эффективности и проявляется несовременность России и как государства, и как общества.
На протяжении многих веков Россия демонстрировала, что она может, столкнувшись с драматичными вызовами, стремительно найти на них ответ, сконцентрировав все силы, выдержать те или иные испытания, мобилизовав материальные и интеллектуальные возможности, решить уникальные по сложности задачи. Эта ее особенность, которой власти постоянно злоупотребляли, неоднократно спасала страну, порой даже выводя ее на передовые позиции в глобальной политике, но так и не помогла занять место в числе лидирующих экономик. Причины этому довольно очевидны.
Первая из них прямо сводится к ресурсному элементу в народном хозяйстве. Люди были самым доступным ресурсом на протяжении всей истории и использовались как материал, принадлежащий государству. По мере экономического развития повсюду в мире человеческий капитал ценился все дороже — но только не в России. И если таким было отношение к людям, то отношение к материальным ресурсам было еще более пренебрежительным. В условиях, когда они казались бесконечными, не существовало никаких причин экономить. В результате к началу 1970-х годов народное хозяйство СССР было самым энергоемким в мире. Огромные производственные издержки, с которыми система даже не пыталась бороться, в большей степени ограничивали личное потребление, чем расходы государства на административные или военные нужды. Недопотребление обуславливало пренебрежение к качеству, что опять-таки предполагало возможность производства чего угодно с какими угодно издержками.
Модель «народного хозяйства» — в отличие от традиционной рыночной экономики — допускает возможность переброски любого количества любых ресурсов на любой «участок фронта», но не обладает встроенным механизмом, который подталкивал бы к ограничению издержек. В свою очередь, отсутствие такого механизма делает бессмысленными технологические новации. Поэтому не будет преувеличением сказать, что именно ресурсный характер российского народного хозяйства приводил и приводит к невосприимчивости страны к инновациям. Трата средств стала своего рода навязчивой национальной идеей: предполагается, что в ней отражается растущая мощь и возможности государства. Характерно, что такой подход полностью воспроизвелся и в начале нового столетия — сегодня все планы и ориентиры, о которых говорят власти, определяются в чисто финансовых показателях. Масштабы средств, которые правительство намеревается выделить на решение тех или иных проблем, неосознанно представляются намного более важными, чем само достижение поставленных целей.
На взгляд автора, фундаментальной чертой сложившейся в России системы является четкое разделение всего народного хозяйства на «рыночный» и «нерыночный» сегменты. Единственным адекватным объектом для сравнения можно назвать экономику Римской империи времен ее рассвета, в которой также на поверхности наблюдались сугубо рыночные черты: процветала торговля, массово производились ссудно-кредитные операции, денежное хозяйство было развито, как ни в одной стране тогдашнего мира. При этом оружие и военное снаряжение изготавливались непосредственно на «государственных предприятиях», правительство жило само и поддерживало низкообеспеченных граждан за счет ренты, собиравшейся с провинций, гигантские средства поступали от военной добычи, огромная часть населения империи, включая и самых богатых людей, жило за счет натурального хозяйства. «Рыночный» и «нерыночный» сектора римского хозяйства практически не пересекались. Нечто крайне похожее мы наблюдаем сегодня и в России. Правительство собирает основной доход в виде ренты и в значительной части направляет его на решение двух задач: с одной стороны, на обеспечение минимального уровня жизни «плебса», с другой — на удовлетворение собственных потребностей за счет ему же принадлежащих структур. В то же время в стране существует и вполне рыночный сектор, где преобладает частное хозяйство и который, судя по отношению к нему властей, носит скорее вспомогательный характер. Этот сектор уверенно сокращается в масштабах (если в середине 90-х на него приходилось 75 % ВВП, то сейчас не более 30%) и почти беззащитен перед волей государства. Но при этом он исполняет важную роль, обеспечивая значительное число населения рабочими местами и канализируя креативную энергию граждан.
Собственно, именно эту систему и возможно назвать «рыночной не-экономикой»: странным симбиозом государственного/административного и частного/рыночного хозяйств, в котором за сугубо экономическими внешними проявлениями скрывается огромный нерыночный сектор, подчиняющийся совершенно иным принципам регулирования.
При этом государственный и нерыночный сектор тесно связаны между собой — и механизм их связанности определяет самую характерную черту российской экономической модели, которая выступает основным элементом построенной в России системы.
Россия всегда была обществом, в котором коррупция считалась если не нормой, то явлением ни в коей мере не экстраординарным. Ее все чаще называют законченной клептократией — государством, где коррупция стала принципом жизни. Д. Медведев говорил о потере 1 трл руб. только при госзакупках, что составило в то время около 12% всех выделенных денег, средний размер взятки, по данным МВД, в 2016 году вырос на 75% до 328 тыс. руб., а оценки общего коррупционного дохода достигают порой 25-48% от официальных значений отечественного ВВП.
Когда говорят, что страна коррумпирована, предполагается, что в ней распространена практика дачи взяток и выборочного (не)соблюдения законов и правил в обмен на материальное вознаграждение. Как правило, исследователи различают два вида коррупции — «бытовую» и «верхушечную». Однако в обоих случаях речи идет о нарушении законов, за которое и полагается коррупционный доход. Специфика России отличается, на взгляд автора, невозможностью применения подобной классификации. В нашей стране следует различать взяточничество и коррупцию, которые представляют собой разные феномены. Взяточничество, распространенное на всех этажах бюрократической иерархии, обеспечивает чиновников доходами за оформление документов, выдачу разрешений и лицензий и т.п. К этой же категории относятся все «платные услуги», предоставляемые частным лицам. Во всех этих случаях речь может идти как о нарушении закона, так и об ускоренном совершении того или иного бюрократического действия. Коррупция же, связанная с действиями высших чиновников вплоть до руководителей государства, обеспечивает относительно легальное присвоение финансовых средств, в основном через бюджет или финансовые потоки госкорпораций. Чиновник может организовывать коммерческие предприятия в сфере, которую контролирует, регистрировать их на родственников и открывать перед ними возможности заработка. Речь идет о том, что основная часть коррупционных по сути схем настолько идеально встроена в существующую юридическую систему, что является полностью легальной.
Коррупция (здесь и далее мы не будем возвращаться к взяточничеству) присуща российскому обществу по двум причинам — экономической и политической. Экономическая причина определяется отмеченным выше двухсекторным характером российской экономики. Ни внутри чисто государственной экономики, ни внутри вполне рыночной масштабная коррупция невозможна. Она останется исключением, так как будет противоречить либо интересам диктатора, либо общества, и поэтому искореняться. Однако разделенность российского народного хозяйства на две части является для нее идеальной питательной средой. Коррупция в этой ситуации равно необходима как правящей элите (для создания механизма присвоения бюджетных средств), так и значительной части крупных предпринимателей (как инструмент получения государственных заказов и поддержки своего бизнеса).
Политическая причина коррупции состоит в том, что руководители страны уничтожили реальною демократию и подотчетность власти, став де-факто собственниками большой части общественного достояния — но так и не смогли это формализировать. По сути российская элита — это некий аналог саудовского королевского дома, однако ее представители не могут легализовать те богатства, которые получены от природной ренты и бюджетных доходов. И это имеет катастрофические последствия для экономики, так как для того, чтобы положить в карман или оставить на счету подконтрольной фирмы миллиард рублей, приходится включать в бюджет бессмысленные инвестиции в десятки миллиардов.
Коррупция представляет собой реальную проблему, поскольку в ней не заложены никакие ограничители, а двухсекторная экономическая модель предполагает, что для реализации определенной задачи какие-то деньги должны быть потрачены по назначению. Постоянное стремление чиновников заработать больше порождает устойчивый рост издержек у исполнителей государственного заказа, на определенном этапе «выталкивающий» существующие расценки за пределы нормальности.
Почему в нынешних условиях коррупция приняла в России масштабы, которые не имеют аналогов в ее предыдущей истории? Причина, на взгляд автора, состоит в глобализации, которая ознаменовала конец XX — начало XXI столетия. Коррупция того масштаба, который мы наблюдаем сегодня в России (Украине, Казахстане, Бразилии, многих африканских странах) возможна только тогда, когда значительную часть неправедно обретенного можно вывести из собственной страны, легализовать в развитом мире и при этом гарантировать возможность оперативного отъезда самого коррупционера при неблагоприятном стечении обстоятельств.
Коррупция на протяжении последних 200 лет развивалась во многих странах и обществах, но эффективно бороться с ней удавалось только в экономически и политически современных державах. Этот факт имеет довольно простое объяснение: скопив значительные средства в богатой и успешной стране, коррупционер практически никогда не будет аккумулировать их в бедной и непредсказуемой. Поэтому, например, в Соединенных Штатах можно было бороться с коррупцией, не опасаясь, что деньги коррупционеров, да и сами они, утекут из страны. А вот в «развивающемся» мире переезд в более успешную и приспособленную для жизни страну, с точки зрения коррупционера, выглядит наиболее благоприятным сценарием. Поэтому, начиная с 1970-х годов, исследователи фиксируют стремительный рост утечки капитала с глобальной периферии в «центр». О каком бы «вставании с колен» ни рассуждали правители соответствующих стран, страны эти становятся жертвами «третьего колониализма» — талантливо выстроенной системы эксплуатации «первым» миром «третьего», причем организованного с полного согласия последнего. Этот фактор делает политические элиты многих государств сообщниками временщиков, тем самым давая им дополнительные стимулы для своей коррупционной активности.
Следует признать, что сформировавшееся в России народное хозяйство является комплексным и внутренне непротиворечивым. В нем соблюден баланс интересов между элементами системы, а сами интересы рационально сформулированы и определены. В отличие от советской системы, где правящий бюрократический класс не обладал ни формальной собственностью внутри страны, ни накоплениями за ее пределами, в современных условиях у политической элиты все это есть — и, значит, ей есть за что бороться. Она сделала все, чтобы не быть устраненной демократическим путем, и создала хозяйственную систему, целиком ориентированную на собственные нужды. Однако эта практически совершенная система уже сегодня сталкивается с очевидной проблемой: ее несовременность угрожает полной потерей конкурентоспособности в глобальном мире, технологическим провалом, социальной неудовлетворенностью и геополитическими поражениями. «Осовременить» же ее оказывается невозможно без разрушения фундаментальных основ.
)))
