Главный финансовый аферист России

Занимаясь в качестве эксперта изучением ряда уголовных дел, по которым довольно известных в России людей пытаются сегодня обвинять в совершении мошеннических действий с бюджетными средствами, я совершенно неожиданно для себя пришел к выводу о том, что самым главным мошенником и финансовым аферистом в нашей стране является… Банк России!

Да-да! Именно структура, которая у нас именуется «Банком России», а по официальным документам почему-то называется «Центральным Банком Российской Федерации» является в нашей стране самым главным финансовым мошенником и аферистом!

Причем, произошло это не спонтанно, а совершенно осознанно, с четко продуманными целями, специально для планомерного разрушения государства, которое мы пока еще именуем «Российская Федерация».

И за доказательствами, как говорят в подобных случаях следователи, далеко ходить не надо.

Достаточно проанализировать сегодняшнюю законодательную базу «деятельности» «Банка России» и внимательно посмотреть на тот «продукт», который выпускает в обращение по всей стране эта «структура».

Итак, что же такое на сегодня «Банк России»?

Как он функционирует и кому подчиняется?

Чем владеет и на основе чего выпускает свои, так называемые, «банковские билеты»? Которые все мы, доверчивые граждане этого государства, почему-то считаем официальной валютой своей страны! Или, попросту говоря – деньгами!

В соответствии с п.1 Федерального Закона от 10.07.2002 г. № 86-ФЗ «О Центральном Банке Российской Федерации (Банке России)» (в редакции от 29.07.2018 г.) «Банк России» является некой самостоятельной структурой, которая осуществляет свою деятельность «независимо от других федеральных органов государственной власти, органов государственной власти субъектов Российской Федерации и органов местного самоуправления».

Вот так! Ни много – ни мало! То есть, это – кобыла, которая гуляет по российскому финансовому огороду сама по себе, никому и ничему не подчиняясь! И щиплет травку в виде богатых финансовых дивидендов, поглядывая на всех свысока и радостно время от времени взбрыкивая своими ретивыми копытами!

Ну, а что же Правительство России?! Оно-то где?! И какую роль играет тогда в финансовой политике Государства Российского наш главный «управляющий орган страны»?! Неужели Правительство не имеет никакого права в решении наиболее важных финансовых вопросов страны?

Оказывается, «Банк России», в соответствии все с тем же Законом, всего лишь «взаимодействует с Правительством России»…

Так кто же тогда руководит «Банком России»? И кому он реально подотчетен?

В соответствии с Законом, эта «структура» подотчетна Государственной Думе Федерального Собрания России.

Госдума России избирает сроком на 5 лет Председателя «Банка России» и 14 членов «Совета директоров». Которые потом практически вытворяют все, что им заблагорассудится! Потому что на отчет в Госдуму Председатель главного банка страны приходит от силы раз в год! А все остальное время эта лихая братия активно «лепит» финансовую политику огромной страны по своему собственному разумению и, скорее всего, в своих собственных интересах. А для того, чтобы затребовать «на ковер» в Госдуму Председателя «Банка России» или кого-то из членов, так называемого, «Совета директоров» этого «Банка» во внеплановом порядке, депутатам требуется набрать более 2/3 голосов. Что сделать практически невозможно. Если только в стране не произойдет очередного финансового обвала или полного дефолта!

Так что же такое, все-таки этот самый «Банк России»?

Чем он реально располагает, если ему вверена такая неограниченная финансовая власть в нашей огромной стране?

Так вот. Согласно все тому же Федеральному Закону № 86-ФЗ уставной капитал самого главного банка нашей страны составляет всего лишь 3 миллиарда рублей (!)

При этом оборот денежных средств, проходящих через «Банк России», превышает сотни триллионов (!) рублей!

Тебе это ничего не напоминает, мой дорогой читатель?

А я, вот, вдруг сразу начинаю вспоминать нашего незабвенного Леню Голубкова! С его знаменитыми «фантиками счастья от МММ»!

Поэтому сейчас мы перейдем к «фантикам счастья от «Банка России»!

Ибо, иначе назвать то, что выпускает в оборот по всей стране данная структура под названием «билеты «Банка России», назвать нельзя!

Но! Давайте все по порядку!

Каждый год, начиная с октября месяца, в Государственной Думе России начинается веселая игра под названием «Обсуждение и утверждение Государственного бюджета страны на следующий год». Сначала профильный Комитет по бюджету и экономической политике долго мусолит этот многотомный «документ». Потом он расходится по другим «комитетам» и «комиссиям». Затем его начинают изучать во фракциях и отдельные депутаты. И, наконец, все это выносится на пленарное заседание Палаты! Где идут ярые споры о том, кому, куда и сколько добавить и у кого и сколько отобрать.

Только вот наши уважаемые «народные избранники» не могут понять одной простой истины! Они не понимают, что каждый год они делят обыкновенные «конфетные фантики»! Потому что назвать то, что выпускает структура, именуемая «Банком России», деньгами – нельзя по определению! Таких «фантиков» они в своей «независимой» финансовой конторе могут напечатать сколько угодно! И когда угодно! Потому что согласно ст. 29 Федерального Закона № 86-ФЗ «эмиссия наличных денег, организация их обращения и изъятие их из обращения на территории Российской Федерации осуществляется исключительно Банком России». При этом, обеспечением всех наличных средств, распространенных по территории нашей страны, являются лишь «активы» самого «Банка России». Которые, как вы помните, составляют всего лишь 3 миллиарда рублей (!?)

То есть, еще раз повторяю, так называемый, «Банк России», имеющий в своем личном распоряжении всего лишь 3 миллиарда рублей и не имеющий больше никаких других «активов», выпускает в обращение огромную массу «фантиков» под названием «Банковский билет «Банка России» на суммы, превышающие многие триллионы рублей! При этом, все эти «фантики» являются всего лишь пустыми, ничем не обеспеченными бумажками! Они не привязаны даже к «золотому запасу России»! Потому что (опять-таки, ссылаясь на норму п. 28 Федерального Закона № 86-ФЗ) «официальное соотношение между рублем и золотом или другими драгоценными металлами не устанавливается».

Так что, наш сегодняшний «Банк России» - это «Леня Голубков номер 2»! Или – обновленный филиал «МММ»!

Не понимают наши «народные избранники» и того, что «Банк России» давно уже ими не управляется! Он давно уже имеет «внешнее управление»! А, если быть более точным, сегодняшним коммерческим предприятием под названием «Банк России» уже давно и весьма успешно «рулят» Международный Валютный Фонд и Федеральная Резервная Система США.

И тут тоже не нужно быть большим докой для того, чтобы доказать эту простую истину.

На нынешних «российских деньгах», которые просто именуются «банковские билеты «Банка России» уже много лет нет никаких признаков государственной принадлежности. Нет символов российской государственной власти: Герба или Государственного Флага. Создатели этих «банковских билетов» пошли весьма хитрым путем. Они нарисовали на «денежных знаках» некие памятники и изобразили некие российские города (?) Посчитав, что этого вполне достаточно для идентификации денежных знаков с государством, в котором они обращаются.

И, если раньше, на денежных знаках нашей страны (до 1991 года) было четко указано на то, что они «обеспечиваются всем достоянием государства», то теперь об этом нет даже малейшего упоминания!

Поэтому, получая в кассе очередную порцию «банковских билетов» теперь каждый гражданин России должен себе четко представлять, что он получает всего лишь никем и ничем не обеспеченную пачку фантиков! Которые в любой момент могут превратиться в кучу мусора! В зависимости от того, какую очередную грязную «игру» в отношении России в этот раз затеет Вашингтон! Потому что именно там сидят главные «регуляторы» «российского финансового рынка»! Ибо, именно от «курса» их такой же совершенно пустой и ничем не обеспеченной бумажки под названием «американский доллар» сегодня зависит реальное наполнение нашего российского рубля.

Так кто же придумал всю эту преступную и мошенническую схему? – спросит меня дотошный читатель.

Ответ на данный вопрос весьма прост.

Надо всего лишь вспомнить, кто и как разрабатывал все «экономические реформы» в России в 90-е годы и в начале 2000-х.

И здесь на первый план, конечно же, вылезает фигура «известного экономиста» Евгения Ясина. Человека, который умудрился на протяжении многих лет «пудрить мозги» своей «либеральной идеологией» практически всему высшему руководству России. При этом, мало кто знает, что Евгений Ясин, будучи профессором одного из американских университетов, активно работал с американскими финансовыми (а, возможно, и не только финансовыми) службами. И это именно с его подачи в 1992-м году на специальный американский грант в России появилось «уникальное учреждение» – «Высшая Школа Экономики». Первым, единственным (и бессменным до сих пор) ее ректором стал верный ученик Евгения Ясина – Ярослав Кузьминов.

В 1994-м году Евгений Ясин стал министром экономического развития России. И тогда началась активная фаза «реформирования» всей экономики и финансовой сферы России. Фактически именно тогда руководимой им «либеральной экономической группировкой» началась подготовка широкомасштабной банковской аферы, в результате которой вся денежная масса России в один прекрасный момент должна была превратиться в кучу никому не нужных пустых фантиков.

И они с это задачей прекрасно справились!

Первый «тревожный звоночек» прозвенел уже в 2008-м году! Но! Никто из высшего руководства нашей страны не захотел его услышать и сделать соответствующих выводов!

Более того! Этой «либеральной группировке», четко сориентированной на американские интересы и американские стандарты, удалось создать систему лоббирования и протежирования своих людей для продвижения их на наиболее значимые посты в государстве.

Причем, несмотря на то, что наши, так называемые «либералы», всегда полностью отвергали ленинское наследие, они четко усвоили главную истину, изложенную В.И.Лениным, прописанную им в работе «Государство и революция». Истину о том, что в первую очередь для достижения цели при захвате власти им надо «брать» в свои руки банки!

Поэтому было решено во что бы то ни стало взять управление Центрального Банка России в свои руки!

И на захват «Банка России» запустили… женщину! Да, не просто женщину! А жену ректора «Высшей Школы Экономики» - Эльвиру Набиуллину!

Так что, получился весьма интересный расклад. Муж (Ярослав Кузьминов) под руководством своего бывшего «научного руководителя» и при активном участии американских «советников» разработал механизм переведения всей финансовой системы России на новую основу. Которая полностью отвечает национальным интересам США и полностью построена по американским лекалам, и делает абсолютно уязвимой финансовую систему великой страны – Российской Федерации, ставя ее в унизительную зависимость от действий МВФ и ФРС США. А жена – послушно следует указаниям своего супруга и его заокеанских хозяев, мороча головы миллионам граждан государства Российского, обдирая их как липку и превращая их национальное достояние в пустые, ничего не значащие фантики. А затем – торгует этими фантиками на валютном рынке, пытаясь представить их в качестве полноценной национальной российской денежной единицы!

На официальном языке Закона подобного рода действия называются «мошенничеством в особо крупном размере»!

Все было отработано до мелочей!

Но, и этого нашей новоявленной крупномасштабной российско-американской банковско-финансовой ОПГ, видимо, показалось мало. И тогда они решили пойти дальше.

В соответствии со ст. 52 Федерального Закона № 86-ФЗ «Банк России» получил право выдавать иностранным банка разрешения для работы и кредитования населения в России. Что, на первый взгляд, выглядит весьма заманчиво и безобидно. И, в какой-то степени, - даже очень привлекательно!

Но! Если вдуматься поглубже, то получается парадоксальное явление!

Дело в том, что дивиденды (то есть, - доходы) от деятельности этих банковских структур идут на финансирование деятельности структур, расположенных в странах NATO! А это значит, что клиенты этих западных банков (простые российские граждане), чьи отделения и филиалы по воле «Банка России» прошли процедуру официальной регистрации в Российской Федерации, вольно или невольно становятся нарушителями статьи 275 Уголовного Кодекса РФ.

А эта статья – чрезвычайно серьезная! Здесь речь идет о «Государственной измене»! И предельный срок наказания – 20 лет лишения свободы!

Но, скорее всего, никто из заемщиков этих банковских структур даже о подобном пока и не подозревает! Пока к ним не придут представители соответствующих «органов» и не предъявят им обвинения!

Только будет это – не по адресу! Потому что истинные преступники и организаторы всех этих преступных схем до сих пор сидят в своих весьма удобных креслах, наслаждаются красивой жизнью, снимают сливки с пустых фантиков под названием «Банковский билет «Банка России» и разрабатывают новые «программы» по одурачиванию населения одной из самых великих некогда держав Мира, денежная единица которой – РУБЛЬ – ценилась всегда на вес золота!

А нам сегодня остается понять лишь одну простую вещь: кто же и когда, наконец-то, решится предъявить всей этой «организованной преступной финансовой группировке» обвинение в совершении ею данного особо опасного государственного преступления?!

Прошу данную статью считать официальным обращением в Государственную Думу ФС РФ, Генеральную прокуратуру РФ, в Следственный Комитет РФ

теперь бы автору еще пройтись по московской и питерской биржам, которыми манипулируют забугорные аферисты типа Сороса и находящегося в розыске вора и убийцы Браудера

Труд, первый том которого я предлагаю вниманию публики, составляет продолжение опубликованного в 1859 г. моего сочинения “К критике политической экономии”. Длительный перерыв между началом и продолжением вызван многолетней болезнью, которая все снова и снова прерывала мою работу.
   Содержание более раннего сочинения, упомянутого выше, резюмировано в первой главе этого тома. Я сделал это не только в интересах большей связности и полноты исследования. Самое изложение улучшено. Многие пункты, которые там были едва намечены, получили здесь дальнейшее развитие, поскольку это допускал предмет исследования, и наоборот, положения, обстоятельно разработанные там, лишь вкратце намечены здесь. Само собой разумеется, разделы, касающиеся исторического развития теории стоимости и денег, здесь совсем опущены. Однако читатель, знакомый с работой “К критике политической экономии”, найдет в примечаниях к первой главе настоящего сочинения новые источники по истории этих теорий.
   Всякое начало трудно, – эта истина справедлива для каждой науки. И в данном случае наибольшие трудности представляет понимание первой главы, – в особенности того ее раздела, который заключает в себе анализ товара. Что касается особенно анализа субстанции стоимости и величины стоимости, то я сделал его популярным, насколько это возможно.^[1] Форма стоимости, получающая свои закопченный вид в денежной форме, очень бессодержательна и проста. И, тем не менее, ум человеческий тщетно пытался постигнуть ее в течение более чем 2 000 лет, между тем как, с другой стороны, ему удался, но крайней мере приблизительно, анализ гораздо более содержательных и сложных форм. Почему так? Потому что развитое тело легче изучать, чем клеточку тела. К тому же при анализе экономических форм нельзя пользоваться ни микроскопом, ни химическими реактивами. То и другое должна заменить сила абстракции. Но товарная форма продукта труда, или форма стоимости товара, есть форма экономической клеточки буржуазного общества. Для непосвященного анализ ее покажется просто мудрствованием вокруг мелочей. И это действительно мелочи, но мелочи такого рода, с какими имеет дело, например, микроанатомия.
   За исключением раздела о форме стоимости, эта книга не представит трудностей для понимания. Я, разумеется, имею в виду читателей, которые желают научиться чему-нибудь новому и, следовательно, желают подумать самостоятельно.
   Физик или наблюдает процессы природы там, где они проявляются в наиболее отчетливой форме и наименее затемняются нарушающими их влияниями, или же, если это возможно, производит эксперимент при условиях, обеспечивающих ход процесса в чистом виде. Предметом моего исследования в настоящей работе является капиталистический способ производства и соответствующие ему отношения производства и обмена. Классической страной этого способа производства является до сих пор Англия. В этом причина, почему она служит главной иллюстрацией для моих теоретических выводов. Но если немецкий читатель станет фарисейски пожимать плечами по поводу условий, в которые поставлены английские промышленные и сельскохозяйственные рабочие, или вздумает оптимистически успокаивать себя тем, что в Германии дело обстоит далеко не так плохо, то я должен буду заметить ему: De te fabula narratur! [He твоя ли история это!].
   Дело здесь, само по себе, не в более или менее высокой ступени развития тех общественных антагонизмов, которые вытекают из естественных законов капиталистического производства. Дело в самих этих законах, в этих тенденциях, действующих и осуществляющихся с железной необходимостью.
   Страна, промышленно более развитая, показывает менее развитой стране лишь картину ее собственного будущего.
   Но этого мало. Там, где у нас вполне установилось капиталистическое производство, например, на фабриках в собственном смысле, наши условия гораздо хуже английских, так как мы не имеем противовеса в виде фабричных законов. Во всех остальных областях мы, как и другие континентальные страны Западной
   Европы, страдаем не только от развития капиталистического производства, но и от недостатка его развития. Наряду с бедствиями современной эпохи нас гнетет целый ряд унаследованных бедствий, существующих вследствие того, что продолжают прозябать стародавние, изжившие себя способы производства и сопутствующие им устарелые общественные и политические отношения. Мы страдаем не только от живых, но и от мертвых. Le mort saisit le vif! [Мертвый хватает живого!]
   По сравнению с английской, социальная статистика Германии и остальных континентальных стран Западной Европы находится в жалком состоянии. Однако она приоткрывает покрывало как раз настолько, чтобы заподозрить под ним голову Медузы. Положение наших собственных дел ужаснуло бы пас, если бы наши правительства и парламенты назначали периодически, как это делается в Англии, комиссии по обследованию экономических условий, если бы эти комиссии были наделены такими же полномочиями для раскрытия истины, как в Англии, если бы удалось найти для этой цели таких же компетентных, беспристрастных и решительных людей, как английские фабричные инспектора, английские врачи, составляющие отчеты о “Public Health” (“Здоровье населения”), как члены английских комиссий, обследовавших условия эксплуатации женщин и детей, состояние жилищ, питания и т. д. Персей нуждался в шапке-невидимке, чтобы преследовать чудовищ. Мы закрываем шапкой-невидимкой глаза и уши, чтобы иметь возможность отрицать самое существование чудовищ.
   Нечего предаваться иллюзиям. Подобно тому как американская война XVIII столетия за независимость прозвучала набатным колоколом для европейской буржуазии, так по отношению к рабочему классу Европы ту же роль сыграла Гражданская война в Америке XIX столетия. В Англии процесс переворота стал уже вполне осязательным. Достигнув известной ступени, он должен перекинуться па континент. Он примет здесь более жестокие или более гуманные формы в зависимости от уровня развития самого рабочего класса. Таким образом, помимо каких-либо мотивов более высокого порядка, насущнейший интерес господствующих ныне классов предписывает убрать все те стесняющие развитие рабочего класса препятствия, которые поддаются законодательному регулированию. Потому-то, между прочим, я уделил в настоящем томе столь значительное место истории, содержанию и результатам английского фабричного законодательства. Всякая нация может и должна учиться у других. Общество, если даже оно напало на след естественного закона своего развития,– а конечной целью моего сочинения является открытие экономического закона движения современного общества, – не может ни перескочить через естественные фазы развития, ни отменить последние декретами. Но оно может сократить и смягчить муки родов.
   Несколько слов для того, чтобы устранить возможные недоразумения. Фигуры капиталиста и земельного собственника я рисую далеко не в розовом свете. Но здесь дело идет о лицах лишь постольку, поскольку они являются олицетворением экономических категорий, носителями определенных классовых отношений и интересов. Я смотрю на развитие экономической общественной формации как на естественноисторический процесс; поэтому с моей точки зрения, меньше чем с какой бы то ни было другой, отдельное лицо можно считать ответственным за те условия, продуктом которых в социальном смысле оно остается, как бы ни возвышалось оно над ними субъективно.
   В области политической экономии свободное научное исследованне встречается не только с теми врагами, с какими оно имеет дело в других областях. Своеобразный характер материала, с которым имеет дело политическая экономия, вызывает на арену борьбы против свободного научного исследования самые яростные, самые низменные и самые отвратительные страсти человеческой души – фурий частного интереса. Так, высокая англиканская церковь скорее простит нападки на 38 из 39 статей ее символа веры, чем на 1/39 ее денежного дохода. В наши дни сам атеизм представляет собой culpa levis [небольшой грех] по сравнению с критикой традиционных отношений собственности. Однако и здесь прогресс не подлежит сомнению. Я укажу, например, на опубликованную за последние недели Синюю книгу 5: “Correspondence with Her Majesty's Missions Abroad, regarding Industrial Questions and Trades Unions”. Представители английской короны за границей заявляют здесь самым недвусмысленным образом, что в Германии, Франции, – одним словом, во всех культурных государствах европейского континента, – радикальное изменение в существующих отношениях между капиталом и трудом столь же ощутительно и столь же неизбежно, как в Англии. Одновременно с этим по ту сторону Атлантического океана г-н Уэйд, вице-президент Соединенных Штатов Северной Америки, заявил на публичном собрании: по устранении рабства в порядок дня становится радикальное изменение отношений капитала и отношений земельной собственности. Таковы знамения времени; их не скроешь от глаз ни пурпурной мантией, ни черной рясой. Это не означает, конечно, что завтра произойдет чудо. Но это показывает, что уже сами господствующие классы начинают смутно чувствовать, что теперешнее общество не твердый кристалл, а организм, способный к превращениям и находящийся в постоянном процессе превращения.
   Второй том этого сочинения будет посвящен процессу обращения капитала (книга II) и формам капиталистического процесса в целом (книга III), заключительный третий том (книга IV) – истории экономических теорий.
   Я буду рад всякому суждению научной критики Что же касается предрассудков так называемого общественного мнения, которому я никогда не делал уступок, то моим девизом по-прежнему остаются слова великого флорентийца:
   Segui il tuo corso, e lascia dir le genti! 6
   Карл Маркс
   Лондон, 25 июля 1867 г.

[М—1] а) Предмет исследования – это прежде всего материальное производство.
   Индивиды, производящие в обществе, – а следовательно общественно-определенное производство индивидов, – таков, естественно, исходный пункт. Единичный и обособленный охотник и рыболов, с которых начинают Смит и Рикардо, принадлежат к лишенным фантазии выдумкам XVIII века. Это – робинзонады, которые отнюдь не являются – как воображают историки культуры – лишь реакцией против чрезмерной утонченности и возвращением к ложно понятой природной, натуральной жизни. Ни в малейшей степени не покоится на таком натурализме и contrat social Руссо 12, который устанавливает путем договора взаимоотношение и связь между субъектами, по своей природе независимыми друг от друга. Натурализм здесь – видимость, и только эстетическая видимость, создаваемая большими и малыми робинзонадами. А в действительности это, скорее, – предвосхищение того “гражданского общества”, которое подготовлялось с XVI века и в XVIII веке сделало гигантские шаги на пути к своей зрелости. В этом обществе свободной конкуренции отдельный человек выступает освобожденным от природных связей и т. д., которые в прежние исторические эпохи делали его принадлежностью определенного ограниченного человеческого конгломерата. Пророкам XVIII века, на плечах которых еще всецело стоят Смит и Рикардо, этот индивид XVIII века – продукт, с одной стороны, разложения феодальных общественных форм, а с другой – развития новых производительных сил, начавшегося с XVI века, – представляется идеалом, существование которого относится к прошлому; он представляется им не результатом истории, а ее исходным пунктом, ибо именно он признается у них индивидом, соответствующим природе, согласно их представлению о человеческой природе, признается не чем-то возникающим в ходе истории, а чем-то данным самой природой. Эта иллюзия была до сих пор свойственна каждой новой эпохе. Стюарт, который во многих отношениях находится в оппозиции к XVIII веку и, как аристократ, в большей степени стоит на исторической почве, избежал этой ограниченности.
   Чем дальше назад уходим мы в глубь истории, тем в большей степени индивид, а следовательно и производящий индивид, выступает несамостоятельным, принадлежащим к более обширному целому: сначала еще совершенно естественным образом он связан с семьей и с семьей, развившейся в род; позднее – с возникающей из столкновения и слияния родов общиной в ее различных формах. Лишь в XVIII веке, в “гражданском обществе”, различные формы общественной связи выступают по отношению к отдельной личности как всего лишь средство для ее частных целей, как внешняя необходимость. Однако эпоха, порождающая эту точку зрения – точку зрения обособленного одиночки, – есть как раз эпоха наиболее развитых общественных (с этой точки зрения всеобщих) отношений. Человек есть в самом буквальном смысле ***1а, не только животное, которому свойственно общение, но животное, которое только в обществе [М—2] и может обособляться. Производство обособленного одиночки вне общества – редкое явление, которое, конечно, может произойти с цивилизованным человеком, случайно заброшенный в необитаемую местность и потенциально уже содержащим в себе общественные силы, – такая же бессмыслица, как развитие языка без совместно живущих и разговаривающих между собой индивидов. На этом можно больше не останавливаться. Этого пункта можно было бы вовсе не касаться, если бы нелепости, вполне понятные у людей XVIII века, не были снова всерьез привнесены в новейшую политическую экономию Бастиа, Кэри*, Прудоном 14 и т. д. Прудону и другим, конечно, приятно давать историко-философское объяснение происхождению какого-либо экономического отношения, исторического возникновения которого он не знает, путем создания мифов о том, что Адаму или Прометею данная идея явилась в готовом и законченном виде, а затем она была введена и т. д. Нет ничего более сухого и скучного, чем фантазирующее locus communis^[7].
   Итак, когда речь идет о производстве, то всегда о производстве на определенной ступени общественного развития – о производстве общественных индивидов. Может поэтому показаться, что для того, чтобы вообще говорить о производстве, мы должны либо проследить процесс исторического развития в его различных фазах, либо с самого начала заявить, что мы имеем дело с определенной исторической эпохой, например с современным буржуазным производством, которое и на самом деле является нашей подлинной темой. Однако все эпохи производства имеют некоторые общие признаки, общие определения. Производство вообще – это абстракция, но абстракция разумная, поскольку она действительно выделяет общее, фиксирует его и потому избавляет нас от повторений. Однако это всеобщее или выделенное путем сравнения общее само есть нечто многообразно расчлененное, выражающееся в различных определениях. Кое-что из этого относится ко всем эпохам, другое является общим лишь некоторым эпохам. Некоторые определения общи и для новейшей и для древнейшей эпохи. Без них немыслимо никакое производство. Однако хотя наиболее развитые языки имеют законы и определения, общие с наименее развитыми, все же именно отличие от этого всеобщего и общего и есть то, что составляет их развитие. Определения, имеющие силу для производства вообще должны быть выделены именно для того, чтобы из-за единства, которое проистекает уже из того, что субъект, человечество, и объект, природа– одни и те же не были забыты существенные различия. В забвении этого заключается, например, вся мудрость современных экономистов, которые показывают вечность и гармоничность существующих социальных отношений. Они доказывают, например, что никакое производство невозможно без орудия производства, хотя бы этим орудием была только рука, что никакое производство невозможно без прошлого, накопленного труда, хотя бы этот труд был всего лишь сноровкой, которую рука дикаря приобрела и накопила путем повторяющихся [М—3] тренировок. Капитал есть, между прочим, также и орудие производства, также и прошлый, объективированный труд. Стало быть [заключают современные экономисты], капитал есть всеобщее,. вечное, естественное отношение. Это получается потому, что отбрасывают как раз то специфическое, что одно только и делает “орудие производства”, “накопленный труд”, капиталом. Вся история производственных отношений представляется поэтому, например у Кэри, лишь фальсификацией, злонамеренно учиненной правительствами.
   Если не существует производства вообще, то не существует также и всеобщего производства. Производство всегда есть та или иная особая отрасль производства, например земледелие, животноводство, обрабатывающая промышленность и т. д., или оно есть их совокупность. Однако политическая экономия – не технология. Отношение всеобщих определений производства на данной общественной ступени развития к особенным формам производства надлежит развить в другом месте (впоследствии).
   Наконец, производство не есть и только особенное производство: всегда имеется определенный общественный организм, общественный субъект, действующий в более обширной или более скудной совокупности отраслей производства. Отношение научного изложения к реальному движению опять-таки сюда еще не относится. Производство вообще. Особые отрасли производства. Производство как совокупное целое.
   Стало модой изложению политической экономии предпосылать общую часть, и как раз такую, которая фигурирует под заглавием “Производство” (смотри, например, Дж. Ст. Милля16) и в которой рассматриваются общие условия всякого производства.
   Эта общая часть состоит или должна, как утверждают, состоять:
   1) Из рассмотрения условий, без которых производство невозможно, т. е. таких условий, которые фактически всего лишь отмечают существенные моменты всякого производства. Это, однако, сводится фактически, как мы увидим, к немногим очень простым определениям, раздуваемым в плоские тавтологии.
   2) Из рассмотрения условий, в большей или меньшей степени способствующих производству, каковы, например, прогрессирующее и стагнационное состояния общества у Адама Смита 16. То, что об этом говорит А. Смит, имеет свою ценность в качестве беглого замечания, но для того, чтобы это поднять до научного значения, были бы необходимы исследования о степенях производительности, по периодам, в ходе развития отдельных народов, – исследования, которые лежат вне рамок нашей темы; поскольку же эти исследования относятся к ней, они должны быть изложены при рассмотрении конкуренции, накопления и т. д. В общей постановке ответ сводится к общему положению, что промышленная нация достигает высокого уровня своего производства в тот момент, когда она вообще находится на высоком уровне своего исторического развития. И действительно, высокий уровень промышленного развития народа имеет место до тех пор, пока главным для него является не прибыль [Gewinn], а добывание [Gewinnen]. Постольку янки стоят выше англичан. Или же здесь указывают на то, что, например, известные расовые особенности, климат, природные условия, как-то: близость к морю, плодородие почвы и т. д., более благоприятны для производства, чем другие. Это опять-таки сводится к тавтологии, что богатство создается тем легче, чем в большей степени имеются налицо его субъективные и объективные элементы.
   [М—4] Однако все это не является тем, что для экономистов составляет действительную суть дела в этой общей части. Суть дела заключается скорее в том, что производство, – смотри, например, Милля 17, – в отличие от распределения и т. д., изображается как заключенное в рамки независимых от истории вечных законов природы, чтобы затем, пользуясь этим удобным случаем, совершенно незаметно в качестве непреложных естественных законов общества in abstracto*(*вообще. Ред. ) подсунуть буржуазные отношения. Такова более или менее сознательная цель всего этого приема. При распределении, напротив, люди якобы действительно позволяют себе всякого рода произвол. Не говоря уже о том, что здесь грубо разрывается действительная связь, существующая между производством и распределением, с самого начала должно быть ясно, что, каким бы различным ни было распределение на различных ступенях общественного развития, в нем, так же как и в производстве, могут быть выделены общие определения, и все исторические различия точно таким же образом могут быть смешаны и стерты в общечеловеческих законах. Например, раб, крепостной, наемный рабочий – все они получают известное количество пищи, которое дает им возможность существовать как рабу, как крепостному, как наемному рабочему. Завоеватель, живущий за счет дани, или чиновник, живущий за счет налогов, или земельный собственник – за счет ренты, или монах – за счет милостыни, или священнослужитель – за счет десятины, – все они получают долю общественного продукта, определяемую другими законами, чем доля раба и т. д. Два основных пункта, которые все экономисты ставят под этой рубрикой, – это: 1) собственность, 2) ее охрана юстицией, полицией и т. д.
   На это следует весьма кратко ответить:
   ad 1. Всякое производство есть присвоение индивидом предметов природы в рамках определенной формы общества и посредством нее. В этом смысле будет тавтологией сказать,. что собственность (присвоение) есть условие производства. Смешно, однако, делать отсюда прыжок к определенной форме собственности, например к частной собственности (что к тому же предполагало бы в качестве условия равным образом еще и противоположную форму – отсутствие собственности). История, наоборот, показывает нам общую собственность (например, у индийцев, славян, древних кельтов и т. д.) как более изначальную форму, – форму, которая еще долго играет значительную роль в виде общинной собственности. Мы здесь еще совершенно не касаемся вопроса о том, растет ли богатство лучше при той или другой форме собственности. Но что ни о каком производстве, а стало быть, и ни о каком обществе, не может быть речи там, где не существует никакой формы собственности, – это тавтология. Присвоение, которое ничего не присваивает, есть contradictio in subjecto*( противоречие в самом предмете. Ред.).
   ad 2. Охрана приобретенного и т. д. Если эти тривиальности свести к их действительному содержанию, то они означают больше, чем известно их проповедникам. А именно: что каждая форма производства порождает свойственные ей правовые отношения, формы правления и т. д. Грубость и поверхностность взглядов в том и заключается, что явления, органически [М—5] между собой связанные, ставятся в случайные взаимоотношения и в чисто рассудочную связь. У буржуазных экономистов здесь на уме только то, что при современной полиции можно лучше производить, чем, например, при кулачном праве. Они забывают только, что и кулачное право есть право и что право сильного в другой форме продолжает существовать также и в их “правовом государстве”.
   Когда общественные порядки, соответствующие определенной ступени производства, только возникают или когда они уже исчезают, естественно происходят нарушения производства, хотя и в различной степени и с различным результатом.
   Резюмируем: есть определения, общие всем ступеням производства, которые фиксируются мышлением как всеобщие; однако так называемые всеобщие условия всякого производства суть не что иное, как эти абстрактные моменты, с помощью которых нельзя понять ни одной действительной исторической ступени производства.
   Прежде чем вдаваться в дальнейший анализ производства, необходимо рассмотреть те различные рубрики, которые экономисты ставят рядом с производством.
   Первое поверхностное представление: в процессе производства члены общества приспосабливают (создают, преобразовывают) продукты природы к человеческим потребностям; распределение устанавливает долю каждого индивида в произведенном; обмен доставляет ему те определенные продукты, на которые он хочет обменять доставшуюся ему при распределении долю; наконец, в потреблении продукты становятся предметами потребления, индивидуального присвоения. Производство создает предметы, соответствующие потребностям; распределение распределяет их согласно общественным законам; обмен снова распределяет уже распределенное согласно отдельным потребностям; наконец, в потреблении продукт выпадает из этого общественного движения, становится непосредственно предметом и слугой отдельной потребности и удовлетворяет ее в процессе потребления. Производство выступает, таким образом, как исходный пункт, потребление – как конечный пункт, распределение и обмен – как середина, которая, в свою очередь, заключает в себе два момента, поскольку распределение определяется как момент, исходящий от общества, а обмен – как момент, исходящий от индивидов. В производстве объективируется личность; в потреблении субъективируется вещь; в распределении общество берет на себя, в форме господствующих всеобщих определений, опосредствование между производством и потреблением; в обмене они опосредствуются случайной определенностью индивида.
   Распределение определяет отношение (количество), в котором продукты достаются индивидам; обмен определяет те продукты, в которых индивид [М—6] требует себе свою часть, уделенную ему распределением.
   Производство, распределение, обмен, потребление образуют, таким образом, правильный силлогизм: производство составляет в нем всеобщность, распределение и обмен – особенность, а потребление – единичность, замыкающую собой целое. Это, конечно, связь, но поверхностная. Производство [согласно политико-экономам ] определяется всеобщими законами природы, распределение – общественной случайностью, и его влияние на производство может поэтому быть или более благоприятным, или менее благоприятным; обмен находится между ними обоими как формально общественное движение, а заключительный акт —потребление, рассматриваемое не только как конечный пункт, но также и как конечная цель, – лежит, собственно говоря, вне политической экономии, за исключением того, что оно, в свою очередь оказывает обратное воздействие на исходный пункт и вновь дает начало всему процессу.
   Противники политико-экономов, – будь то противники из среды самой этой науки или вне ее, – упрекающие политико-экономов в варварском разрывании на части единого целого, либо стоят с ними на одной и той же почве, либо ниже их. Нет ничего более банального, чем упрек, будто политико-экономы обращают слишком большое, исключительно большое внимание на производство, рассматривая его как самоцель. Распределение имеет, мол, столь же большое значение. В основе этого упрека лежит как раз представление политико-экономов, будто распределение существует как самостоятельная, независимая сфера рядом с производством. Или политико-экономам делают упрек, что, дескать, у них эти моменты не охватываются в их единстве. Как будто бы это разрывание единого целого на части проникло не из действительности в учебники, а наоборот, из учебников – в действительность и как будто здесь дело идет о диалектическом примирении понятий, а не о понимании реальных отношений!
   Производство есть непосредственно также и потребление. Двоякое потребление —субъективное и объективное. [Во-первых:] индивид, развивающий свои способности в процессе производства, в то же время расходует, потребляет их в акте производства, точно так же как естественный акт создания потомства представляет собой потребление жизненных сил. Во-вторых: производство есть потребление средств производства, которые используются, изнашиваются, а отчасти (как например при сжигании топлива) вновь распадаются на основные элементы. Точно так же производство есть потребление сырья, которое не сохраняет своего естественного вида и свойств, а, наоборот, утрачивает их. Поэтому сам акт производства, во всех своих моментах, есть также и акт потребления. Но со всем этим экономисты соглашаются. Производство, как непосредственно идентичное с потреблением, потребление, как непосредственно совпадающее с производством, они называют производительным потреблением. Эта идентичность производства и потребления сводится к положению Спинозы: “determinatio est negatio” 18.
   [М—7] Однако это определение производительного потребления как раз и выдвигается экономистами только для того, чтобы отделить потребление, идентичное с производством, от собственно потребления, которое, наоборот, понимается как уничтожающая противоположность производства. Итак, рассмотрим собственно потребление.
   Потребление есть непосредственно также и производство, подобно тому как в природе потребление химических элементов и веществ есть производство растения. Что, например, в процессе питания, представляющем собой одну из форм потребления Человек производит свое собственное тело – это ясно; но это же имеет силу и относительно всякого другого вида потребления, который с той или с другой стороны, каждый в своем роде производит человека. Это – потребительское производство.
   Однако, говорит политическая экономия, это идентичное с потреблением производство есть второй вид производства, проистекающий из уничтожения продукта первого. В первом производитель себя овеществляет, во втором – персонифицируется произведенная им вещь. Таким образом, это потребительное производство, – хотя оно есть непосредственное единство производства и потребления, – существенно отличается от собственно производства. То непосредственное единство, в котором производство совпадает с потреблением и потребление – с производством, сохраняет их непосредственную раздвоенность.
   Итак, производство есть непосредственно потребление, потребление есть непосредственно производство: Каждое непосредственно является своей противоположностью. Однако в то же время между обоими имеет место опосредствующее движение. Производство опосредствует потребление, для которого оно создает материал, без чего у потребления отсутствовал бы предмет. Однако и потребление опосредствует производство, ибо только оно создает для продуктов субъекта, для которого они и являются продуктами. Продукт получает свое последнее завершение только в потреблении. Железная дорога, по которой не ездят, которая не используется, не потребляется, есть железная дорога только (– в возможности)*, а не в действительности. Без производства нет потребления, но и без потребления нет производства, так как производство было бы в таком случае бесцельно. Потребление создает производство двояким образом:
   1) Тем, что только в потреблении продукт становится действительным продуктом. Например, платье становится действительно платьем лишь тогда, когда его носят; дом, в котором не живут, фактически не является действительным домом. Таким образом, продукт, в отличие от простого предмета природы, проявляет себя как продукт, становится продуктом только в потреблении. Потребление, уничтожая продукт, этим самым придает ему завершенность, ибо продукт есть [результат] производства не просто как овеществленная деятельность, а лишь как предмет для деятельного субъекта.
   2) Тем, что потребление создает потребность в новом производстве, стало быть, идеальный, внутренне побуждающий мотив производства, являющийся его предпосылкой. Потребление создает влечение к производству; оно создает также и тот предмет, который в качестве цели определяющим образом действует в процессе производства. И если ясно, что производство доставляет потреблению предмет в его внешней форме, то [М—81 столь же ясно, что потребление полагает предмет производства идеально, как внутренний образ, как потребность, как влечение и как цель. Оно создает предметы производства в их еще субъективной форме. Без потребности нет производства. Но именно потребление воспроизводит потребность.
   Этому соответствует со стороны производства то, что оно:
   1) доставляет потреблению материал, предмет. Потребление без предмета не есть потребление. Таким образом, с этой стороны производство создает, порождает потребление.
   2) Но производство создает для потребления не только предмет, – оно придает потреблению также его определенность. его характер, его отшлифованность. Как потребление отшлифовывает продукт как продукт, точно. так же производство отшлифовывает потребление. Прежде всего, предмет не есть предмет вообще, а определенный предмет, который должен быть потреблен определенным способом, опять-таки предуказанным самим производством. Голод есть голод, однако голод, который утоляется вареным мясом, поедаемым с помощью ножа и вилки, это иной голод, чем тот, при котором проглатывают сырое мясо с помощью рук, ногтей и зубов. Поэтому не только предмет потребления, но также и способ потребления создается производством, не только объективно, но и субъективно. Производство. таким образом, создает потребителя:
   3) Производство доставляет не только потребности материал, но и материалу потребность. Когда потребление выходит из своей первоначальной природной грубости и непосредственности, – а длительное пребывание его на этой ступени само было бы результатом закосневшего в природной грубости производства, – то оно само, как влечение, опосредствуется предметом. Потребность, которую оно ощущает в том или ином предмете, создана восприятием последнего. Предмет искусства – то же самое происходит со всяким другим продуктом – создает публику, понимающую искусство и способную наслаждаться красотой. Производство создает поэтому не только предмет для субъекта, но также и субъект для предмета.
   Итак, производство создает потребление: 1) производя для него материал, 2) определяя способ потребления, 3) возбуждая в потребителе потребность, предметом которой является создаваемый им продукт. Оно производит поэтому предмет потребления, способ потребления и влечение к потреблению. Точно так же потребление порождает способности производителя, возбуждая в нем направленную на определенную цель потребность.
   Идентичность потребления и производства проявляется, следовательно, трояко:
   1) Непосредственная идентичность: производство есть потребление; потребление есть производство. Потребительное производство. Производительное потребление. Политико-экономы называют то и другое [М—9] производительным потреблением, но делают еще одно различие: первое фигурирует как воспроизводство. второе – как производительное потребление. Все исследования относительно первого являются исследованиями о производительном и непроизводительном труде; исследования относительно второго – исследованиями о производительном и непроизводительном потреблении.
   2) Каждое из этих двух выступает как средство для другого, одно
   опосредствуется другим, что находит свое выражение в их взаимной зависимости друг от друга. Это – такое движение, благодаря которому они вступают в отношения друг к другу, выступают как настоятельно необходимые друг для друга, но в котором они остаются тем не менее еще внешними по отношению друг к другу. Производство создает материал как внешний предмет для потребления; потребление создает потребность как внутренний предмет, как цель для производства. Без производства нет потребления, без потребления дет производства. Это положение фигурирует в политической экономии в различных формах.
   3) Производство – не только непосредственно потребление, а потребление – непосредственно производство; производство также – не только средство для потребления, а потребление – цель для производства, т. е. в том смысле, что каждое доставляет другому его предмет: производство – внешний предмет для потребления, потребление – мысленно представляемый предмет для производства. Каждое из них есть не только непосредственно другое и не только опосредствует другое, но каждое из них, совершаясь, создает другое, создает себя как другое. Только потребление и завершает акт производства, придавая продукту законченность его как продукта, поглощая его, уничтожая его самостоятельно-вещную форму, повышая посредством потребности в повторении способность, развитую в первом акте производства, до степени мастерства; оно, следовательно, не только тот завершающий акт, благодаря которому продукт становится продуктом, но и тот, благодаря которому производитель становится производителем. С другой стороны, производство создает потребление, создавая определенный способ потребления и затем создавая влечение к потреблению, саму способность потребления как потребность. Эта последняя, относящаяся к пункту 3-му, идентичность многократно разъясняется в политической экономии в виде соотношения спроса и предложения, предметов и потребностей,, потребностей естественных и созданных обществом.
   Поэтому для гегельянца нет ничего проще, как отождествить производство и потребление. И это делается не только социалистическими беллетристами 19, но и самыми прозаическими экономистами, например Сэем, в той форме, что если рассматривать какой-нибудь народ в целом или также человечество in abstracto, то его производство будет его потреблением. Шторх, указывая на ошибку Сэя, напомнил, что, например, народ не потребляет свой продукт целиком, но создает и средства производства, основной капитал и т. д. 20. Кроме того, рассматривать общество как один-единственный субъект значит рассматривать его неправильно, умозрительно. У единичного субъекта производство и потребление выступают как моменты одного акта. Здесь важно [М—9'] подчеркнуть только то, что, будем ли мы рассматривать производство и потребление как деятельность одного субъекта или как деятельность многих индивидов, они во всяком случае выступают как моменты такого процесса, в котором производство есть действительно исходный пункт, а поэтому также и господствующий момент. В качестве нужды, в качестве потребности, потребление само есть внутренний момент производительной деятельности. Но последняя есть исходный пункт реализации, а потому и ее господствующий момент – акт, в который снова превращается весь процесс. Индивид производит предмет и через его потребление возвращается опять к самому себе, но уже как производящий и воспроизводящий себя самого индивид. Потребление выступает, таким образом, как момент производства.
   Но в обществе отношение производителя к продукту, когда он уже изготовлен, чисто внешнее, и возвращение продукта к субъекту зависит от отношения последнего к другим индивидам. Он не вступает непосредственно во владение продуктом. Точно так же непосредственное присвоение продукта не составляет его цели, если он производит в обществе. Между произ водителем и продуктом встает распределение, которое при помощи общественных законов определяет его долю в мире продуктов; следовательно, распределение становится между производством и потреблением.
   Стоит ли распределение, как самостоятельная сфера, рядом с производством и вне его?