Форум
http://slavs.org.ua/oni-rubali-ss - полный текст.
Мы поведаем вам о легендарной “Кущевской атаке”, тугой пружиной разжавшейся, неудержимой казачьей лавой развернувшейся в просторных степях Кубани. Поведаем устами ветерана Кубанского казачьего кавкорпуса гвардии казака Ефима Ивановича Мостового.
Последние слова командира вышли не совсем традиционными:
— Ну с Богом, казаки. За Родину, за Сталина!
Тут ударила наша артиллерия на подавление. Развернулись и мы для атаки. Пошли по степи лавой. В ширину - километра на полтора-два. Пошли по старому казачьему обычаю молча, только шашки над головой вращали. Над степью завис зловещий свистящий шорох. И загудела земля от тысячи конских копыт. Вот этот звук, увиденная картина немцев, по-моему, и парализовали. Мы мчались на них, а в ответ - ни одного выстрела. Опытные казаки говорили нам, молодняку, что свою пулю, когда она в воздухе, чувствуешь, вот она, твоя смерть, уже выпорхнула из вражеского ствола. Я ничего подобного не чувствовал. Я уже и не слышал ничего, мир вокруг онемел. А нутро разрывала ненависть. Та самая, которая лютой зовется. Я ее даже как-то физически ощущал. Только бы дотянуться до врага, а там уже как придется - клинком его, голыми руками, зубами. Об этом я потом очень точные слова у Шолохова нашел. “Свою ненависть мы несем на кончиках наших штыков,”- писал он. Мы свою несли на лезвии клинков. После войны, кстати, мне довелось увидеть нашего великого писателя.
Гитлеровцы пришли в себя с опозданием. Мы уже почти сошлись. Разрывы снарядов начали вырывать из наших рядов людей и лошадей. Один снаряд лег почти рядом, горячая волна упруго прошлась по мне и все. Я уцелел. А потом я увидел своего фашиста. Они же даже не окапывались, так, залегли в бурьяне. Мой заслонил для меня все, я отчетливо увидел его каску, серые глаза, он щурился, наверное, солнце мешало, мы же неслись со стороны солнца. И без звука забился в его руках, как в падучей, автомат. И он не попал. И тут я достал его, как раз под каску, как учили, тут, главное, по каске не рубануть. Но и каски у них не у всех были. А потом уже работали инстинкты. Мир то включался, то выключался. Я видел, как винтом вворачивался в гущу гитлеровцев командир другого полка Соколов. Лучшего рубаку я вообще не знал. Говорили, что в том бою он срубил двадцать врагов. Но, на беду, и его пуля нашла.
Врезалась в память другая картина: мчится на коне наша Ксения Кулибаба. Казачка-девчушка, семнадцати лет. Поводья опущены, и на ходу из ППШ очередь дает. Нравилась она мне, желание мелькнуло, чтобы уцелела. Уцелела, но в любви ей я так и не признался, скромный был, нашлись поухаристее меня. А потом фашисты авиацию запустили. Да толк-то от нее какой? Мы же такими клубками крутились, так все смешались, что своего положить - очень даже просто. Самолеты начали на бреющем ходить, может, на нервы давили? Да только кому? Лошадям нашим? Лошадей наших этим не проймешь, ну а люди этот рев и не слышали. Тут на земле такая, как сейчас выражаются, кровавая разборка шла. Вопли, стоны, ругань. Гитлеровцы на своем лают, ну а мы кроем их своими “этажами”. Я хорошо материться не умел, отец не дозволял, еще в детстве за сорное слово так по губам нашлепал, что они у меня как у африканца стали, а тут, в бою, откуда только и бралось. Были паузы в бою. Мы же врубились в немецкие порядки на несколько километров. На каком-то колхозном стане, помнится, разметали что-то в виде их штаба. Рядом чадно дымили два подбитых танка. Возле танка тлели трупы. В себя начал приходить возле затянутого зеленой плесенью пруда.
Бой закончился, и мы пили застоявшуюся, густую от всякой расплодившейся в ней заразы воду. И ничего нас не брало. Признаюсь, потом, после боя, почему-то лились из глаз слезы. И ничего поделать не мог. Старые казаки успокаивали, мол, после первого раза так бывает. Дотронулся до лица, а оно все к корке из пыли, пота, крови… Крови на нас было много. И на лошадях наших. Долго мылись.
Мы поведаем вам о легендарной “Кущевской атаке”, тугой пружиной разжавшейся, неудержимой казачьей лавой развернувшейся в просторных степях Кубани. Поведаем устами ветерана Кубанского казачьего кавкорпуса гвардии казака Ефима Ивановича Мостового.
Последние слова командира вышли не совсем традиционными:
— Ну с Богом, казаки. За Родину, за Сталина!
Тут ударила наша артиллерия на подавление. Развернулись и мы для атаки. Пошли по степи лавой. В ширину - километра на полтора-два. Пошли по старому казачьему обычаю молча, только шашки над головой вращали. Над степью завис зловещий свистящий шорох. И загудела земля от тысячи конских копыт. Вот этот звук, увиденная картина немцев, по-моему, и парализовали. Мы мчались на них, а в ответ - ни одного выстрела. Опытные казаки говорили нам, молодняку, что свою пулю, когда она в воздухе, чувствуешь, вот она, твоя смерть, уже выпорхнула из вражеского ствола. Я ничего подобного не чувствовал. Я уже и не слышал ничего, мир вокруг онемел. А нутро разрывала ненависть. Та самая, которая лютой зовется. Я ее даже как-то физически ощущал. Только бы дотянуться до врага, а там уже как придется - клинком его, голыми руками, зубами. Об этом я потом очень точные слова у Шолохова нашел. “Свою ненависть мы несем на кончиках наших штыков,”- писал он. Мы свою несли на лезвии клинков. После войны, кстати, мне довелось увидеть нашего великого писателя.
Гитлеровцы пришли в себя с опозданием. Мы уже почти сошлись. Разрывы снарядов начали вырывать из наших рядов людей и лошадей. Один снаряд лег почти рядом, горячая волна упруго прошлась по мне и все. Я уцелел. А потом я увидел своего фашиста. Они же даже не окапывались, так, залегли в бурьяне. Мой заслонил для меня все, я отчетливо увидел его каску, серые глаза, он щурился, наверное, солнце мешало, мы же неслись со стороны солнца. И без звука забился в его руках, как в падучей, автомат. И он не попал. И тут я достал его, как раз под каску, как учили, тут, главное, по каске не рубануть. Но и каски у них не у всех были. А потом уже работали инстинкты. Мир то включался, то выключался. Я видел, как винтом вворачивался в гущу гитлеровцев командир другого полка Соколов. Лучшего рубаку я вообще не знал. Говорили, что в том бою он срубил двадцать врагов. Но, на беду, и его пуля нашла.
Врезалась в память другая картина: мчится на коне наша Ксения Кулибаба. Казачка-девчушка, семнадцати лет. Поводья опущены, и на ходу из ППШ очередь дает. Нравилась она мне, желание мелькнуло, чтобы уцелела. Уцелела, но в любви ей я так и не признался, скромный был, нашлись поухаристее меня. А потом фашисты авиацию запустили. Да толк-то от нее какой? Мы же такими клубками крутились, так все смешались, что своего положить - очень даже просто. Самолеты начали на бреющем ходить, может, на нервы давили? Да только кому? Лошадям нашим? Лошадей наших этим не проймешь, ну а люди этот рев и не слышали. Тут на земле такая, как сейчас выражаются, кровавая разборка шла. Вопли, стоны, ругань. Гитлеровцы на своем лают, ну а мы кроем их своими “этажами”. Я хорошо материться не умел, отец не дозволял, еще в детстве за сорное слово так по губам нашлепал, что они у меня как у африканца стали, а тут, в бою, откуда только и бралось. Были паузы в бою. Мы же врубились в немецкие порядки на несколько километров. На каком-то колхозном стане, помнится, разметали что-то в виде их штаба. Рядом чадно дымили два подбитых танка. Возле танка тлели трупы. В себя начал приходить возле затянутого зеленой плесенью пруда.
Бой закончился, и мы пили застоявшуюся, густую от всякой расплодившейся в ней заразы воду. И ничего нас не брало. Признаюсь, потом, после боя, почему-то лились из глаз слезы. И ничего поделать не мог. Старые казаки успокаивали, мол, после первого раза так бывает. Дотронулся до лица, а оно все к корке из пыли, пота, крови… Крови на нас было много. И на лошадях наших. Долго мылись.
, лихого кривоногого и мелкорослого рубаки, верхом на карликовой лошади.
